Аналогичная хроника, но несравненно большего масштаба — это «Основание» Айзека Азимова (Isaac Asimov “Foundation”, 1951—1993).
Это история об огромной Галактической Империи, фантастической науке, называемой психоисторией (благодаря которой можно предвидеть будущее) и титульном «Основании», которое должно предотвратить неминуемую гибель империи. Изначально цикл опирался на труде «Упадок и падение Римской Империи» Эдварда Дж. Гиббона (Edward Gibbon “The History of the Decline and Fall of the Roman Empire”, 1776).
Галактическая эпичность цикла принесла автору премию «Хьюго», в этот один-единственный раз признанную за лучший фантастический цикл всех времен <и народов>.
Чтобы внести немного разнообразия в мир, застывший в некоей одной эпохе, писатели предпочитают использовать аналоги земных культур. В цикле «Память, Скорбь и Шип» Тэда Уильямса (Tad Williams “Memory, Sorrow and Thorn”, 1988—1993) выступают народы, похожие на викингов или древних римлян, а также бессмертные эльфы, названные здесь ситхами.
В «Саге о Твардокенске» Анны Бжезинской (Anna Brzezińska “Saga o zbóju Twardokęśku”, 1999—2009) в мире, по которому между смертными бродят боги, одна из стран смоделирована по образцу сарматской Польши.
Время беспокойства
Таким образом, сюжеты эпической фантастики являются наследниками мифологии и исторических повествований. Первые запечатлеваются в построении мира, вторые добавляют динамику событиям. На форму «Властелина колец» повлиял опыт автора – нетрудно отыскать в книгах ссылки на Вторую мировую войну. Но и без этого фона вероятно невозможно было бы уйти от ржания лошадей, трубления слонов и звона холодного оружия. Историей мира всегда была история войн, этого жестокого инструмента глобальной политики.
Это особенно заметно в цикле «Песнь Льда и Огня» Джорджа Р. Р. Мартина (George R.R. Martin), начатом в 1996 году романом «Игра престолов» (“A Game of Thrones”).
Вообще-то в нем нет главного героя, но есть аристократические родовые кланы, сражающиеся в гражданской войне за владение континентом Вестерос, в мире, где времена года длятся десятилетиями. Мы наблюдаем большую политику -- предательства, заговоры, союзы и битвы. Эти непрекращающиеся конфликты также действуют консервирующим образом на фантастическое средневековье: общество имеет феодальную структуру, правит де-факто каста воинов, в моменты, свободные от сражений, забавляющаяся рыцарскими турнирами и хвастающаяся искусно выкованным оружием.
Действие «Гарри Поттера» происходит в наше время, в волшебном мире, существующем в тени нашего. Однако наиболее распространенной сценографией является вечное «европейское Средневековье», унаследованное от Толкина и артурианских мифов (переделанных в эпическую фантастику Т. Х. Уайтом, автором романа «Меч в камне» [Terence Hanbury White “The Sword in the Stone", 1938]).
Ибо магия, рыцари, короли -- весь этот neverland напоминает ту смутно понимаемую эпоху замков и лошадей. Магия консервирует действительность (в «Малазанской книге павших» Стивена Эриксона [Steven Erikson “Malazan Book of the Fallen”, 1999—2021]
развитие цивилизации задержалось на более чем триста тысяч лет), хотя есть творцы, играющие с этим мотивом. Вначале чисто пародийный цикл «Плоский мир» Терри Пратчетта (Terry Pratchett “Diskworld”, 1983—2015) показал страну «средневековой» фантастики на пороге промышленной революции (с элементами ренессанса).
Это интересно изображается в саге о Ведьмаке Анджея Сапковского (Andrzej Sapkowski “Wiedźmin”, 1988–2024), где все выглядит как у Толкина, но волшебники используют такие слова, как «генетика» (и носят батистовые трусы).
Но вечны не только декорации, основанные на прошлом. Вышеупомянутый цикл «Дюна» представляет собой хронику тысяч лет событий высокоразвитого, но также погрязшего в технологической стагнации мира.
Этот фантастический консерватизм проистекает из верности стаффажу данного жанра, но его истоки можно искать в самой литературной конструкции мифологии, документирующей жизнь богов и идей, а не цивилизации. Интересным упражнением из эпической фантастики в этом контексте является сборник рассказов Анны Бжезиньской «Воды глубокие, как небо» (Anna Brzezińska “Wody glębokie jak niebo”, 2005), эстетически закрепленный в итальянском Возрождении, а философски – в идеях Аристотеля.
Истории, разнесенные друг от друга по временной шкале, переплетаются как предания и легенды, читатель, наблюдая за событиями и их мутированными версиями, получает представление об историческом процессе формирования мифологии.
15. В рубрике «Польский рассказ» напечатаны три текста.
15.1. Рассказ (или, скорее, короткая повесть) Анны Бжезиньской/Anna Brzezińska “Powrót kmiecia/Возвращение кмета” (стр. 17—35). Иллюстрации НИКОДЕМА ЦАБАЛЫ/Nikodem Cabała.
«После нескольких лет отсутствия кмет-крестьянин, принимавший участие в войне, возвращается в родную деревню, расположенную в Вильжиньской долине. Однако выясняется, что тем временем его жена снова вышла замуж, а вдобавок к этому у нее уже есть дети от нового возлюбленного. Тем не менее, бывший муж хочет вернуть себе и ферму, и женщину. Обсуждаемый здесь мотив очень известен и обычно служит поводом для драмы. Изначально в романе присутствуют трагические мотивы, но в какой-то момент персонажи принимают довольно оригинальные решения. Мне понравилось то, что никто из них не представлен как монстр или идеал – их поведение с точки зрения нашего менталитета может показаться скандальным, но следует помнить, что оно отражает средневековое мышление простого человека. И во все это очень хорошо вписывается сверхъестественный элемент. Есть несколько отсылок к событиям из других произведений, действие которых происходит в этом мире, но они не затрудняют чтение. Очень хорошая история» (Из читательского отзыва).
Позже рассказ вошел в состав авторского сборника произведений писательницы “Wiedźma z Wilżyńskiej Doliny” (2010), на другие языки (в том числе и на русский) он не переводился.
И это отнюдь не первое появление писательницы на страницах нашего журнала, где печатались ее рассказы, интервью (как взятые у нее, так и взятые ею у других писателей) и еще много чего интересного (см. тэг «Бжезиньская А.»).
Заглянуть в карточку рассказа на сайте ФАНТЛАБ можно ЗДЕСЬ А почитать о писательнице можно ТУТ
15.2. Рассказ “Fuga temporalna/Темпоральная фуга” написал Януш Цыран/Janusz Cyran (стр. 34—40). Иллюстрации РАФАЛА ШЛАПЫ/Rafał Szłapa.
«Герой рассказа обнаруживает, что у него есть способность поворачивать время вспять и менять ход состоявшихся уже событий. Не новая идея, которая использовалась много и по-разному. Здесь читатель вместе с главным героем открывает для себя дальнейшие возможности этой концепции – показаны многочисленные возможности и столь же многочисленные ограничения. Жаль, однако, что текст заканчивается в самый многообещающий момент» (Из читательского отзыва).
И это уже 13-я публикация художественного произведения (напомню, что публиковались также статьи) этого замечательного польского писателя в нашем журнале (см. тэг «Цыран Я.» в этом блоге).
Позже рассказ вошел в состав авторского сборника рассказов и повестей Януша Цырана«Teoria diabla i inne spekulacje/Теория дьявола и другие умозаключения» (2011).
На русский язык рассказ не переводился. Заглянуть в карточку рассказа можно ЗДЕСЬ А почитать об авторе можно ТУТ
15.3. Рассказ “Dziecie syberyjskie/Сибирские дети” написал Аркадий Францишек Саульский/Arkady Franciszek Saulski (стр. 41—43). Иллюстрация ЯРОСЛАВА МУСЯЛА/Jarosław Misiał.
«Главный герой рассказа – журналист, который отправляется в Сибирь, чтобы написать репортаж о потомках мужчин и женщин, сосланных в ГУЛАГ в сталинские времена. Однако оказывается, что это не обычные дети. Мне понравилось, как автор выстраивает атмосферу таинственности и ужаса. Однако все карты выкладываются на стол слишком быстро, и концовка получилась смазанной. Могло быть и лучше» (Из читательского отзыва).
Это дебютный рассказ довольно-таки известного ныне писателя. Позже он не перепечатывался и на другие языки (в том числе и на русский) не переводился. Заглянуть в карточку рассказа можно ТУТ А почитать о писателе можно ЗДЕСЬ
А вот теперь давайте продолжим обзор этого номера журнала.
12. И еще одно интервью в рубрике «Publicystyka”. Польская писательница и книгоиздательница Анна Бжезиньская взяла его у польского писателя Марцина Цишевского. Интервью носит название:
1939. МАРЦИН ЦИШЕВСКИЙ ГРОМИТ ВЕРМАХТ
(1939. Marcin Ciszewski gromi Wehrmacht)
Анна Бжезиньская: Вы уже посмотрели «Бесславных ублюдков» Тарантино? Как вы думаете, где проходит граница (если таковая вообще есть) возможностей игр и развлечений с современной историей?
Марцин Цишевский: Да, посмотрел. Возможно, фильм не так хорош, как «Криминальное чтиво» или «Бешеные псы», но мне он понравился. Блестящая, совершенно гениальная роль Кристофа Вальца (Christoph Waltz) в роли полковника (правильно следовало бы штандартенфюрера СС) Ганса Ланды. Это человек с утонченными манерами, говорящий, насколько я могу судить, на четырех языках. В то же время он не палач, смакующий данное ему прозвище Охотника за евреями, с идеологически неортодоксальным подходом к действительности. Брэд Питт тоже великолепен, но Вальц похитил у него все шоу. Тарантино углубляется в бескрайние земли, называемые, грубо говоря, альтернативной историей, он показывает судьбы нескольких наиболее важных нацистских сановников, отличающиеся от реальных, но, что интересно, не показывает последствия этих отличающихся судеб, или, проще говоря, после смерти Гитлера, Геббельса, Геринга и Бормана не задается вопросом, каким будет будущее войны (высказано лишь небольшое предположение на эту тему). Тарантино это явно не интересует, и я его прекрасно понимаю. Что касается существа вопроса: пока наша история в истории рассказывается хорошо, такой границы нет. Можно придумать довольно-таки абстрактный сюжет, ввести в действие каких-нибудь космических героев, заставить их сражаться с нацистами, японцами, американцами или НКВД, с чем (или кем) угодно, и это будет нормально, при условии, что автор, кроме привлекательных декораций обладает идеей, которую можно передать, а все вместе выполнено на некоем достаточно высоком художественном или даже ремесленном уровне. Современный зритель или читатель молод или очень молод, а потому привык к эскалации развлечения. Любая вещь, даже стандартная, а история именно такова, должна быть представлена в максимально привлекательной форме. В Польше мы можем наблюдать довольно интересную тенденцию облачать различные драматические события из истории Польши в поп-культурные одеяния, например, «Хардкор 44» Томаша Багиньского, Лао Че с рок-песнями на текстах повстанческой лирики или нашумевшие несколько лет назад "T-Рэперы с Вислы" ("T-Raperzy znad Wisły") с их рэперованным «Портретным рядом королей польских». Подводя итог: если игра или забавная история удерживает высокий уровень, то все в порядке.
Анна Бжезиньская: Подобных проектов можно перечислить много: Kukiz записывает «Heil Sztajnbach» и «17 сентября», в магазинах только что появился новый альбом «L.U.C.» «Zrozumieć Polskę/Понять Польшу», создаются комиксы, муралы и книги. Как вы думаете, почему новейшая история Польши стала столь привлекательной для творцов? Очередная мода или новая историческая чувствительность?
Марцин Цишевский: По моему скромному мнению, ни то, ни другое. Новейшая польская история, а точнее Вторая мировая война, всегда была «привлекательной» в смысле своей зрелищности, масштабности трагедии и неизмеримой глубины человеческих историй, составлявших ее содержание. Можно написать тысячу романов с войной на заднем плане, и каждый из них будет иметь иной характер: эпический рассказ о героизме, интимная драма, показанная с точки зрения обычного человека, приключенческий рассказ, комедия и т. д. Короче говоря, это неисчерпаемый источник различных историй, и каждый творец сталкивается с необходимостью придумать тему или хотя бы декорацию для своего очередного произведения. В войне ведь нет ничего нового, о ней писали и снимали фильмы с незапамятных времен и к тому же в различных конвенциях. А если говорить об исторической чувствительности, то, простите меня пожалуйста, я очень скептически отношусь к этому. Послания этих проектов, о которых мы говорим, независимо от их исторической истинности или ложности, ужасно укорочены, условны, поверхностны. На основе таких работ трудно сформировать историческую чувствительность в истинном смысле этого слова. Вы можете заинтересовать зрителя, читателя или слушателя или в лучшем случае спровоцировать их на что-то вроде размышлений, но давайте не будем питать иллюзий: речь идет прежде всего о развлечениях. Спорщиков хватает, но лишь немногие люди знают своё дело и имеют что сказать. Пример? В уже упомянутых «Бесславных ублюдках» Ганс Ланда представляется как полковник SS. Такого звания не было, в SS использовалась своя иерархия, как я уже сказал, эквивалентом полковника был штандартенфюрер SS. И ни в какой из рецензий и никаком из обзоров, а их было довольно много, никто на это не обратил внимания, хотя это довольно существенная ошибка. Никто не заметил, потому что никто из обсуждавших фильм не знал и никто не знает, как должно быть. Другой пример: Вестерплатте. В последнее время все восхваляют героическую оборону этой одинокой заставы, подчеркивая героизм защитников и их безнадежную борьбу. Каждый чувствует себя обязанным произнести возвышенную речь: политики, журналисты (особенно они), некие дежурные эксперты. Что дрались семь дней, что в жутком одиночестве, что без малейшей надежды на помощь и так далее. Слезы на глаза наворачиваются. Но нигде, ни в одной из этих бла-бла-тивных обсуждениях и речах, я не услышал, каковы были реальные последствия обороны Вестерплятте. Я не слышал о том, что обороняющиеся отразили с десяток атак превосходящего в двадцать раз противника, нанеся немцам потери около тысячи убитыми и ранеными, что в восемнадцать раз превышало их собственные потери. Что если бы вся польская армия сражалась с такой же эффективностью, оборонительная война Польши закончилась бы через две недели победой Польши, потому что Вермахт не смог бы продолжать боевые действия. Таким образом, с этой точки зрения оборона Вестерплатте имела глубокое военное значение, достигнутое сравнительно небольшими затратами. А об этом, то есть о самом главном, умалчивается. Это уровень обсуждения в нашей прекрасной стране. Мы любим символы и мифы, но не хотим знать, как это было на самом деле, даже если истина могла бы укрепить этот миф. Поэтому я не верю в какую-то преувеличенную историческую чувствительность нашего общества.
Анна Бжезиньская: Но, следуя такому ходу рассуждений, мы неизбежно приходим к выводу, что мерилом литературы является ее соответствие историческим реалиям вплоть до мельчайших деталей. Конечно, после перешагивания через порог определенного уровня глупости сложно уследить за сюжетом, но я верю, что иногда старине Гомеру следует вздремнуть. Так что полковник SS меня особо не смущает, а вот вопрос исторических знаний интересен. Вы переносите польский отдельный разведывательный батальон в реалии 1939 года, где основным источником информации о сентябрьской кампании оказывается капрал Галась – не слишком высоко стоящий в военной иерархии, раз уж речь идет об этом. У меня такое впечатление, что вашим героям гораздо проще использовать «росомахи» и Ми-24, чем ту информацию, которой они должны были бы обладать, хотя бы в какой-то степени. Почему знание оказывается менее очевидным оружием?
Марцин Цишевский: Чувствуя некую интеллектуальную подковырку в вашем вопросе, я хотел бы начать с очень четкого утверждения: мои книги тоже в первую очередь предназначены для развлечения и увлечения интересными историями (в смысле сюжетов), и в меньшей, хотя я надеюсь заметной, степени для передачи какой-то исторической правды или неправды. Да, я стараюсь, чтобы декорации и некоторые условные реалии выглядели как можно более правдивыми, пытаюсь пронести то и это (например, героизм сентябрьского солдата или бойца Армии Крайовой), но скорее на втором или третьем планах.
Я не считаю, что художественная литература обязательно должна соответствовать историческим реалиям. Если бы это было так, то она стала бы документальной литературой. Дело в том, что для современной аудитории важнее всего хорошее развлечение, послание же стоит на втором месте, что, как мне кажется, требует определенной структурной строгости, которую Тарантино прекрасно понимает: сначала фейерверк, потом факты. Историческая чуткость, по моему скромному мнению, должна формироваться на основе определенных элементарных знаний, иначе нельзя. В противном случае мы имеем информационный шум, как в случае с мероприятиями, посвященными годовщине начала войны. Но ad rem. Члены Первого отдельного разведывательного батальона, возглавляемого нашим любимцем Юреком Гробицким, являются солдатами, а значит, личностями, не нуждающимися в глубокой исторической рефлексии. Галась суфлирует Гробицкому, потому что ради сюжета рядом с ним должен был быть персонаж, который что-то знает об этой войне, хотя бы о силах противника, и имеет некоторое представление о реалиях. В противном случае Гробицкий и компания были бы подобны детям в тумане. В сущности наш Юречек с легкостью использует «росомаху» и Ми-24, потому что он социопат, склонный к злоупотреблениям насилием. Визит к маршалу Рыдз-Смиглы и обсуждение с ним проблемы пересмотра планов обороны Польши -- вершина его аналитических способностей.
Что касается силы тактической информации или более широких знаний, я только что закончил третий том, в которой подробно высказываюсь на эту тему почти на четырехстах страницах.
Анна Бжезиньская: Сознаюсь, что информация о том, что выдающиеся офицеры Войска Польского, цвет нашей армии, не знают, что удар по Франции в 1940 году был совершен манштейновским серпом через Арденны, отзывается во мне сердечной болью. Я прямо-таки чувствую…
Марцин Цишевский: ...извините, что перебиваю. Конечно, они не знают. В ваших словах звучит наиболее распространенное обвинение, которое некоторые читатели выдвигают против меня, а именно, что я не отправил в прошлое батальон терминаторов, удаленно связанных с Британской энциклопедией. Но, к сожалению, это непросто сделать. Наши парни знают то, чему учили их на уроках истории, а внимания урокам истории они уделяли примерно столько же, сколько среднестатистический школьник, а это почти ничего. Им трудно назвать и разместить во времени основные факты. Они знают толк в военном деле (но не в войне, потому что они, конечно, новички) и в технике, которую используют. Они ввязываются в военные действия, потому что думают, что это может быть веселым приключением. Лишь лишение их возможности вернуться в родные времена усложняет ситуацию и заставляет задуматься о некоторых вещах. Но, пожалуйста, продолжайте, потому что я прервал...
Анна Бжезиньская: А если серьезно, то мне кажется, что историческая чувствительность, -- помимо неуловимого «так должно быть» -- сильнее формируется не знаниями, а мифами, в значительной степени транслируемыми массовой культурой, а зачастую и совместно формируемыми, например, исторической политикой государства. В мои ранние школьные годы -- я предполагаю не слишком отдаленные от ваших -- образ раннего польского государства формировался ведь как «Папуля, бей, от папиной руки не больно» и мифическими собаками из Песьего поля. Легенда, миф -- обладает невероятной силой. Какие мощные исторические мифы вы видите сегодня в современной польской массовой культуре?
Марцин Цишевский: Это правда, мифы управляют нашим сознанием, и это касается не только истории. Я уже упомянул первый сильный миф в нашей стране. Это миф о Вестерплатте. Второй, тоже сильный, — это знаменитая побасенка о том, что поляки с саблями, занесенными над головами, атакуют танки. К созданию таких глупых стереотипов, которые, кстати, смело повторяют придуманную в министерстве доктора Геббельса чушь, причастны такие фильмы, как «Лотна», в которых показана именно такая отчаянная, безнадежная борьба. Оставляя в стороне тот факт, что кавалерия почти никогда, за исключением нескольких исключительных ситуаций, не воевала верхом, только пешая, и не рубила танки саблями, а стреляла по ним из отличных противотанковых пушек, изготовленными по лицензии фирмы «Бофорс» польской оборонной промышленностью, Вайда также позволил себе показать немецкие бронетанковые войска чудовищными, закованными в сталь монстрами, ведь в распоряжении бедняги был кусок картона и танки Т-34/85, которые должны были имитировать немецкую бронетехнику. А правда в том, что у немцев в 1939 году не было ни этого типа средних танков, ни даже чего-то близкого к ним. Три четверти их бронетанковых сил состояли из танкеток. Другой миф частично связан с линией коммунистической пропаганды. Это трогательная история о том, что Польша принадлежала к лагерю победителей Второй мировой войны. Нас убедили в том, что мы победили, да, были потери, мы потеряли часть территории, но польские флаги развевались в Берлине. А еще Мачек, 303-я эскадрилья, Монте-Кассино и вообще мы сражались лучше всех. Правда, однако, в том, что Польша вышла из войны одной из наиболее пострадавших стран вообще, обедневшей материально, территориально (на более 70 000 км²) и морально, практически лишенной элит, на полвека впавшей в большевистское небытие. Такой была наша победа. Об этом можно говорить долго, тема обширная.
Анна Бжезиньская: Коммунистическая пропаганда и художественная символика «Лотны» ведут нас немного в разные стороны, но, черт возьми, ведь у этих мифов есть неоспоримая общая черта. Они старые. Фильм Вайды -- это 1959 год, высказывание в некоей дискуссии, которая давно отгремела. Да, мой дедушка высказал свое мнение о «Лотне» с мощью противотанкового ружья wz.35. А у вас нет впечатления, что с тех пор что-то изменилось в сфере военных мифов? Что несколько иначе в кругу официальной культуры функционирует миф о Варшавском восстании? Что не устает интересный спор вокруг военных мифов о поляке-жертве, поляке-палаче и, наконец, о поляке-соучастнике. Ничего нового вы здесь не видите?
Марцин Цишевский: Я вижу гораздо больше общего между «Лотной» и сутью коммунистической пропаганды относительно действий польских войск в сентябре 39-го, чем просто тот факт, что они старые, но я оставлю это в стороне, потому что понимаю, что это не то, что вас интересует. Функционирование Варшавского восстания в сознании поляков действительно изменило свой характер. Оно и понятно, прошло 65 лет, мало кто из живущих ныне людей видел это своими глазами. То есть исчезает тип отношений «участие», а его место занимают идеи, имеющие многослойный характер. Тема действительно чрезвычайно обширная, поэтому остановлюсь лишь на одной ее стороне, которая в последнее время очень активно эксплуатируется, а именно на целенаправленности/непреднамеренности запуска восстания командованием Армии Крайовой. Это очень эмоциональная и зачастую демагогическая дискуссия. В Интернете даже есть сайт, поддерживающий тезис о преступности решения о начале восстания. К сожалению, дискуссия на эту тему часто игнорирует очень важные вещи, такие как уровень знаний тогдашних лиц, принимающих решения в Армии Крайовой, или шире: уровень и объем элементов, которые им приходилось учитывать при принятии того или иного решения. решение. Однако в целом стало преобладать мнение, что восстания начинать не следовало. Что касается мифов типа поляк-жертва или поляк-палач, то на самом деле это дискуссия относительно недавняя. Она появилось, конечно, с созданием свободной Польши, отменой цензуры, доступом к источникам и возможностью свободного обмена мнениями. Мы просто получаем гораздо больше информации, чем раньше. Попытки показать поведение поляков, отличное от обязательного до недавно ушедших времен поведения, являются результатом этого расширенного доступа к информации. Появился невероятный плюрализм мнений, порой крайних. Некоторые исследователи, а вслед за ними журналисты и даже определенные круги продвигают тезис о том, что «невиновных не существует», не существует нации (ведь мы говорим об этом уровне), которая не была бы так или иначе запятнана. Поиски доказательств всегда дают какой-то результат, дело ведь в статистике и богатстве военных историй. Такое освещение различных эксцессов и даже преступлений, совершенных отдельными людьми или небольшими группами, подхватывается тем или иным влиятельным средством массовой информации и начинает функционировать самостоятельно. становясь мифом, причём новая мифология, созданная некоторыми кругами Германии -- то есть сама мифология не нова, но поколение, находящееся сейчас у власти, в том числе и в СМИ, пришло к выводу, что настал момент, когда можно хотя бы начать дискуссию по вопросу о том, что немцы тоже были жертвами, у них тоже миллионы человеческих трагедий в их истории, а ведь, как мы знаем, трагедия равноценна трагедии, судьба человека, если он переживает такую трагедию, одинаково важна, независимо от того, поляк ли ты, русский, еврей или немец. Фактически на наших глазах рождается новая мифология, замена одних образов другими.
Анна Бжезиньская: Я твержу и твержу об этом послании, так что давайте закончим несколькими словами о развлечениях. И Тарантино, и вы даете оружие в руки проигравшим, отходя -- конечно в разной степени и по-разному -- от традиционного повествования о Второй мировой войне. Считаете ли вы, что моральные суждения в нашей культуре меняются и мы больше не хотим быть жертвами, или нас скорее увлекает очарование исторических спекуляций и военных фейерверков?
Марцин Цишевский: Я уже говорил о фейерверках и не изменю своего мнения. Главное — это веселье и развлечение. На самом деле я немного "фальсифицирую" историю, но, во-первых, стараюсь, однако, пронести какие-то реальные вещи, а кроме того, преподношу читателю рассказы о наших храбрых парнях, побеждающих обычно врага, и спрос на такие рассказы будет всегда. Нам нравится мученичество, мы привыкли слышать о себе как о жертвах, так может быть, глоток свежего воздуха в виде трепки, данной нашему извечному врагу, действительно подействует на нас освежающе?
11. В рубрике “Publicystyka” напечатано интервью, которое польская писательница, переводчица и издательница Анна Бжезиньская/Anna Brzezińska взяла у польского писателя Яцека Комуды/Jacek Komuda. Интервью носит название:
«1604. КОМУДА ИДЕТ на МОСКВУ»
(1604. Komuda idzie na Moskwę)
Анна Бжезиньская: «Грабили безбожно; счастлив был тот, с кого нательной рубахи не сорвали. И неслыханные зверства над сдавшимися чинили, убивая их, распятых, варварским обычаем ударом по голове, а убитым немилосердно головы с руками да ногами отсекали, поочередно сбрасывая их в Москва-реку» -- так описывает свидетель резни поляков после гибели первого Дмитрия Самозванца. Не хотели они нас там. Тем временем четыреста лет спустя Яцек Комуда вновь идет на Москву. Почему?
Яцек Комуда: Почему старцы, провозглашенные пророками польского кино и литературы, беспрестанно мучают нас катастрофами, польской анархией, коммунизмом и Катынью? Почему вся нынешняя мейнстримная историческая литература говорит только о том, что была война, толстые немцы приехали на большом танке и поубивали евреев. А после войны пришли большевики и принялись убивать поляков. Беспрерывный коммунизм, моральное беспокойство, служба безопасности и рабство. Если не верите, загляните на полки в книжных магазинах. Вот, пожалуйста, Анджей Барт«Фабрика мухоловок» (Andrzej Bart “Fabryka Muchołapek”). Снова война, лодзинское гетто, фиктивный суд над Хаимом Румковском, главой юденрата.
Рядом – Веслав Мысливский«Трактат о лущении фасоли» (Wesław Myśliwski “Traktat o łuskaniu fasoli”). Монолог о жизни в оккупации, затем при коммунизме. Смотри выше.
И другие исторические романы приносят разочарование. Возьмем, к примеру, «Условие»Евстахия Рыльского (Eustachi Rylski “Warunek”). Наполеоновская эпопея, великая армия, император, наступление на Москву, вот сейчас бабахнет бомба… И что? И ничего. Автор полностью провалился на реалиях. Читатель тянется к книге, ожидая увидеть великую эпоху и великого императора, и получает двух героев, перенесенных живьем из XX века, лишь облаченных в исторические мундиры. И готовых совершать поступки, противоречащие чести наполеоновских офицеров, чтобы доказать тезис Рыльского о том, что все ценности — пустой звук. Типичные тезисы для заблудшего человека, уничтоженного войной и коммунизмом.
Давайте заглянем в кинотеатры. Катынь. Генерал Нил (“General Nil”, 2009). Одни лишь истории неудач. О потере ценных, благородных людей, которых нам сегодня так не хватает. Но все равно о поражениях.
Потерянные поколения авторов потчуют нас литературой поражений и неудач. Почему они расцарапывают старые раны вместо того, чтобы строить новую систему ценностей, новое общество, новую Польшу? Почему они хотят нас деморализовать, унизить? Потому что были рождены при коммунизме? Потому что сотрудничали с секретной службой? Потому что они ни о чем другом писать не могут? Потому что они не знают ключа к истории Польши, рассказываемой в ХХ веке? И, возможно, просто потому, что Бог не доверил им чести поляков?
Пора уже кому-то помочь полякам почувствовать свою значимость и начать строить, а не разрушать. Так почему бы мне не взяться за благое дело восстановления старой Жечи Посполитой? Я питаю скромную надежду, что каждая из моих книг, в том числе и «Самозванец» (“Samozwaniec”), станет таким маленьким кирпичиком в этой огромной стене.
Анна Бжезиньская: Только вот орлы недолго реяли над Кремлем, и современники писали об этой экспедиции весьма горькие слова. «Кто-то сказал, что трудно говорить с брюхом, ушей не имеющим, ибо оно, когда голодное, никаких уговоров не слушает. Годились в поживу нашему брюху во славу ЕКМ и благодарности Родине, кошки, собаки, крысы и мыши, а потом их шкуры, прошлогодние, червивые и разлезшиеся, седельная кожа, лучные тетивы-жилы, пергаменты, воски, травы и сорняки всякие, какие только земля рождает, а потом, когда снег и это немилосердно забрал, тертое дерево, мелкорубленное сено и все другое, чем только обмануть желудок можно» -- пишет в 1612 году Мозырский хорунжий Юзеф Будзило, защитник Кремля. Это были мужественные и упорные люди, но должна ли быть им благодарна Отчизна? Что изменила московская авантюра в Жечи Посполитой?
Яцек Комуда: Польские орлы реяли над Москвой дольше, чем в 1812 году -- императорские. Два года, пока в Москве стоял польский гарнизон, это было время, когда Россия находилась в западном мире. Как это ни странно, но уже в XVI веке в Великом княжестве Московском функционировали механизмы, которые позже были введены Сталином и коммунистами. Без царской грамоты сменить место жительства было невозможно, а иностранцам и купцам приходилось иметь специальные охранные листы (glejty), чтобы после пересечения границы их не бросили в застенок.
Когда такой купец приезжал, например, в Москву, ему приходилось жить в специально построенном Купеческом дворе, чтобы не предоставлять ему возможности разговаривать с простыми москвичами. Удивительно, не так ли? Это как если бы польский купец, приехав, скажем, в Роттердам или Вену, не мог там зайти в трактир и поговорить с местными жителями о торговле и политике.
Когда выезжало за границу московское посольство, слугам запрещалось разговаривать с поляками или литвинами, потому что иногда лишь половина из них возвращалась в Москву. Вам это ничего не напоминает? Можно ли было поехать в СССР во время сталинской диктатуры и позже? Даже с паспортом? Разрешалось ли свободно передвигаться из города в город?
Великий князь Московский Иван Грозный еще в XVI веке изобрел тоталитарный метод управления обществом, практику изгнания и коллективную ответственность. Царь часто вырезал боярские семьи под корень, когда обнаруживалось, что один из членов семьи входил в состав заговорщиков против него.
Дмитрий Самозванец -- первый, ибо второй был лишь марионеткой в руках поляков – пытался демонтировать эту систему и открыть Россию миру. Сто лет спустя Петр Первый сблизил Россию с Европой, но систему не изменил. Дмитрий пытался освободить россиян от всемогущей власти царя. Открыть границы, пригласить купцов, учёных, художников. Основать учебные заведения -- коллегии. Хотя бы ради одной этой попытки создать мост между Жечью Посполитой и Москвой стоило в 1604 году присоединиться к его армии.
Анна Бжезиньская: Фактически шляхетные сторонники Дмитрия описывают Москву как цивилизационный рубеж, «Варварию» – страну без писаного закона, без гарантированной свободы, без благородных обычаев и, наконец, без чести. Откуда брались эти мнения?
Яцек Комуда: В Москве начала XVII века не было ничего привлекательного для Жечи Посполитой, даже сегодня она может только пугать своей жестокой силой. В польской литературе до сих пор сохраняется миф о великой русской культуре и литературе, превосходящей нашу. Это касается прежде всего XIX века, когда в России создавались поистине ценные и потрясающие литература и искусство. Я склоняю в поклоне голову перед Тургеневым и Чеховым.
Однако и в XVI, и в XVII, и даже в XVIII веках Москва была черной дырой. Россиянам запрещалось ввозить книги из-за границы, а в стране допускалось распространение только книг церковной литературы и журналов, одобренных царем. Поэзия и проза сложились лишь в конце царствования Екатерины II. Кто-то скажет, что я русофоб. Покажите мне русский эквивалент Яна Кохановского в середине XVI века. Или, может быть, Рея или даже Шимоновица? До разборов трудно было найти в России хотя бы кого-то вроде ксендза Китовича, поскольку большинство описаний обычаев московской культуры вышло из-под пера иностранцев.
Анна Бжезиньская: С этой точки зрения ты верно отражаешь душевное состояние поляков начала XVII века, которые не знали, что русские заново переводят Аристотеля и Платона, комментируют импонирующего дворянству Цицерона; что Иван IV — внимательный читатель Макиавелли. Если говорить об обычаях времен смуты, «Дневник»Ивана Семенова содержит принципиально глубокие, также этические, размышления о сущности власти и властителя — его взгляды на опричнину во многом совпадают с твоими. Чуть позже Григорий Котошихин – безусловно по шведскому заказу -- составил подробное описание Москвы. Я не берусь решать, лучше или хуже стихи Симеона Полоцкого, чем стихи польских поэтов эпохи барокко, но это факт, что русское искусство и литература развивались быстрыми темпами, и под миф о культурной изоляции России теперь сильно подкапываются историки. Что не меняет того факта, что дворянство остро чувствовало инаковость своего политического и культурного идеала – и бунтовало изо всех сил.
Яцек Комуда: Под миф об изоляции подкапываются российские историки, которые хотят любой ценой доказать, насколько великой была Россия, насколько она была культурной и вообще -- центром Европы. «… твою мать!», только туда и было куда ехать, пан Кохановский. Только не забудь про охранный лист, потому что без него «нельзя», тут же в кутузку посадят.
Как раз поэзия Симеона Полоцкого и есть примером того, как Димитриады (Dymitriady) разрушили стену, отделяющую Москву от Европы. Как никак автор этих стихов родился в Полоцке, на территории Жечи Посполитой, и даже тогда, когда переехал в Москву, до конца жизни черпал вдохновение из польской литературы, копируя, например, «Псалтырь Давидов»Кохановского или ставя польский язык на один уровень с греческим.
Я думаю, что московские обычаи и грубость не вызывали бы такого осмеяния поляками, если бы тогдашняя московская культура, направлявшаяся царской пропагандой, не была такой ксенофобной. Между тем отстававшие от Европы москали считали себя единственными правоверными христианами, а царя — величайшим и могущественнейшим правителем в мире. Трудно поэтому удивляться язвительным отзывам поляков, которые на месте знакомились с московскими порядками.
Анна Бжезиньская: А россияне впадали в бешенство, глядя на шляхтичей, который с саблями на боку перлись в храмы. Вот точно. Ты творишь образ живого воплощения военного сарматизма, подкручивающего ус, с кубком в руке и верной сабелькой на боку, в то же время высматривающего личную выгоду. Между тем в дворянской литературе преобладает модель помещика, богобоязненно сидящего в свой усадьбе и не рвущегося в бой. Таких у тебя что-то не видно. Так какими же были наши предки-сарматы?
Яцек Комуда: Обученный и опытный в военном деле поляк возбуждал страх даже в плену. Станислав Немоевский пишет в дневнике, что после падения Дмитрия Самозванца его отправили в глубь России в качестве пленника. Москали как огня боялись повстанцев. А когда доходило до ссоры, от одного поляка, вооружённого саблей, они бежали дюжинами.
Я не буду утруждать себя спором с коммунистическими бреднями о том, что шляхта не хотела воевать, не желала платить налоги. Пусть за меня ответят статистика и финансово-военные расчеты. Шляхта не любила воевать? Откуда же тогда брались армии, выставлявшиеся Жечью Посполитой в XVII веке? Эти 22 000 всадников и пехотинцев под Смоленском в 1633 году, не считая частей, оставленных для защиты Украины от татар. Эти 31 330 конников и пехотинцев да вдобавок около 30 000 ополченцев посполитого рушения, выставленных на войну с казаками в 1651 году? Откуда взялись эти 44 750 человек, по переписи от 1 августа, призванных для ведения войны против Турции в 1683 году. Сравнивая эти военные силы с армиями Тридцатилетней войны, мы видим, что армии Жечи Посполитой были столь же многочисленны, как армии Швеции или императора. Давайте возьмем ситуацию в Брайтенфельде, где Густав Адольф, король Швеции, имел в своем распоряжении 39 900 воинов объединенных шведско-саксонских войск против 32 000 воинов имперских войск. Или Лютцен, где тот же Густав командовал 18 000 человек, а его противник, Альбрехт фон Валленштейн, имел под своим командованием 22 000 кавалеристов и пехотинцев.
Где же тут пацифизм, ведь процент польского дворянства в армии тогдашней Жечи Посполитой был гораздо выше, чем в Западной Европе? Возьмем коронный расчет за август 1683 года. Из 27 тысяч воинов (не считая частных воинских образований) 14 000 это кавалерия, состоящая практически целиком из дворян (гусарские, панцерные и легкие хоругви). Во второй части армии, драгунах и пехоте, численностью около 13 000 человек, участие дворянства также могло быть значительным. Они составляли не менее 10%, потому что все полковые штабы (малые и большие примапланы) состояли из дворян и иностранцев (обычно тоже дворян). У драгун процент братьев-панов был еще выше, потому что туда вступала голытьба, думаю, что можно принять, что их было даже 20%. Да еще надо учесть и то панство, которое служило в полках иностранного строя – около 2000 человек. То есть 15 000 воинов благородного происхождения на 27 000 войска. Значительно выше половины личного состава. Покажи мне подобную армию в Европе.
.
Анна Бжезиньская: Это не меняет того факта, что помещичий идеал и миф о мирном существовании в собственной поместье очень силен, и все же, как видно из твоих книг, модель воинской шляхты оказывается более привлекательной. Почему?
Яцек Комуда: Потому что война в XVII веке была жестокой и красивой, как негодная, но привлекательная женщина, в чем я сам убедился, участвуя в сегодняшних реконструкциях исторических военных действий. Я начинаю понимать таких людей, как Кшиштоф Арцишевский, Иероним Кристиан Хольстен и кавалер Д'Артаньян. Они жили войной, ради войны, чести и фантазии. Говоря сегодняшним языком, они были наркотически зависимыми от адреналина и опасности. Нужно помнить, что война XVII века, хотя и была жестокой по отношению к гражданскому населению, на поле боя не была похожей ни на Первую, ни на Вторую мировые войны; она не была резней, в которой убивают всех без разбора и смысла. В XVII веке война была ремеслом наемников, профессиональных солдат, придерживавшихся определенных принципов, для которых честь стоила зачастую дороже золота. Есть что-то привлекательное в войне XVII века. Запах пороха поначалу кажется ужасным – кислым, отдающим серой, способным, кажется, прожечь дыры в одежде. Потом, когда человек к нему привыкает, он пахнет лучше самых ароматных духов, а рев пушек звучит как музыка.
Почти все польские авторы дневников XVII века были воинами. Ян Златоуст Пасек, Ян Одланицкий, Самюэль и Богуслав Маскевичи и многие другие. Еще долго после окончания боевых действий и расформирования войск они сохраняли связь и дружбу со своими ротмистрами и бывшими товарищами и, конечно же, отправляли своих сыновей в армию. Земледельческие идеалы расцветали в них в старости, когда они поселялись в своих имениях, ведя мирную жизнь, а в армии их сменяли сыновья.
Анна Бжезиньская: Сарматизм умер мрачной смертью, превратившись в истории литературы XIX века в страшилку и карикатуру на пьяного и дремучего худородного шляхтича, падавшего лицом в грязь перед магнатом и готового за горсть злотых от иностранца сорвать любой из сеймов. А между тем это фактически единственное оригинальное культурное образование, созданное на территории Жечи Посполитой Многих Народов. Чем он все еще привлекает -- читателей, членов братств, любителей исторических реконструкций?
Яцек Комуда: Потому что он самый красивый, хотя был разрушен и коммунизмом, и историками XIX века, писавшими под давлением распада Жечи Посполитой. Кем же нам быть, если не сарматами? Коммунизм превратил значительную часть польского общества в хамов – худших нежели крестьяне XVII века, в людей без чувства общности и общей ответственности за страну. Он уничтожил интеллектуальную элиту – уже не дворянскую в предвоенное время, но исходившую из сарматских образцов. О какой элите мы можем сегодня говорить? О новоявленных нуворишах-хамах? О лжецах и политиках-пройдохах? Нет! В Польше будет создана новая элита, опирающаяся непосредственно на традиции дворянства, которая, будем надеяться, со временем придет ко власти.
облако тэгов
